Образы праведников в русской литературе долгое время третировались сторонниками критического реализма. Слово «праведник» было синонимом косности, обывательщины, отсталости. На роль идеальных героев выдвигали борцов и революционеров. Интерес к типу простого человека, обладающего потенциалом праведности, возник в 1950-е годы, в работах Д.Е. Максимова о Лермонтове. Это было поистине новым словом, преодолением социологической догматики в литературоведении. Интерес к герою-праведнику рос стремительно и неуклонно. Исследователи творчества А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, А.Н. Островского и И.С. Лескова, Ф.М. Достоевского и А.П. Чехова заговорили о поисках «цельного человека» в русской литературе. Образы праведников стали откликом на эти поиски, так как герои времени — «лишние люди», богоборцы, нигилисты, революционеры — лишены цельности (15). Пришло время и для изучения концепции праведничества в творчестве И.С. Шмелева — продолжателя традиций русского реализма.
Тему не назовешь новаторской. Еще И.А. Ильин указал на сердцевину творчества писателя: «жажда праведности» как «живая субстанция Руси» (7, с. 130, 131). Эта идея получила развитие в работах современных ученых — А.М. Любомудрова, И.А. Есаулова (4,11). Но целостного описания феномена праведничества в его религиозных истоках и внешних проявлениях пока нет. Для выполнения этой задачи потребуется не одно исследование. В настоящей статье предпринята попытка уяснить основные типы праведной личности в творчестве И.С. Шмелева и роль образов праведников в художественном мире «Неупиваемой чаши» (1918), «Лета Господня» (1933- 1948), «Богомолья» (1935), «Няни из Москвы» (1936).
Эта тема появляется в творчестве писателя еще до Октябрьской революции 1917 года («На скалах Валаама», революции становится центральной и звучит особенно ярко, проникновенно. Тому есть несколько причин. Первая — экзистенциальная. Она отчетливо сформулирована в художественных произведениях и публицистике И.С. Шмелева. В «Солнце мертвых» доктор говорит об утопизме попыток устроиться «с земным-то богом», создав «новое Евангелие»: «Главное — успокоили человеков: от обезьяны — и получай мандат! Всякая вошь дерзай смело и безоглядно. Вот оно, Великое Воскресение… вши! Нет, какова «кривая»-то?! победная-то кривая?! От обезьяны, от крови, от помойки — к высотам, к Богу-Духу… и проникновению космоса чудеснейшим Смыслом и Богом-Словом, и… нисхождение, как с горы на салазках, ко вши, кровью кормящейся и на все с дерзновением ползущей». В статье «Душа Родины» (1924), полемизируя с идеалами «левых» («коллектив и его корыто») и «правых» («старые дрожжи только и мясо жизни, и «наши земли», и камергерские мундиры, и там нет братства»), И.С. Шмелев заявлял: «Наши пути прямые, пути Божьи, пути широкой души народной, объемлющей Любовью!» Кризис современности писатель связывал с утратой идеала жизни, пронизанной «светом Разума во Христе». Только возрождение на основе религиозной, «высоконравственной», — верил писатель, — спасет от кризиса.
Вторая причина обращения к теме — собственно литературная. На исходе «серебряного века», в 1916 году, в качестве итога эстетических исканий неавангардистской интеллигенции прозвучали весьма знаменательные слова В.М. Жирмунского о «новом реализме» (в переизданиях 1928 и 1977 годов этот абзац опускался): «мы хотели бы, чтобы этот новый реализм не забыл приобретений предшествующей эпохи; чтобы он основывался на твердом и незыблемом религиозном чувстве, на положительной религии, вошедшей в историю и в быт и освещающей всю жизнь и все вещи в их стройном взаимоотношении» (5, с. 56). Эта простая и твердая вера, вошедшая в жизнь русского человека, и стала предметом творчества И.С. Шмелева.
Наконец, еще одна причина связана с неумением человека по-настоящему ценить и любить то, что дано Богом в его распоряжение, на поддержание и развитие. Эта черта проявилась в людях накануне революции и стала одной из духовных причин политического переворота. Вот что писала современница И.С. Шмелева Анна Ахматова в 1915 году:
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день Поминальным днем, —
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве.
Вероятно, эти чувства были близки и Ивану Шмелеву. Герой его повести «Куликово поле» укоряет себя: «Не побывал и на Бородинском Поле, в Печерах, Изборске, на Белоозере. Не знаю Киева, Пскова, Новгорода Великого… ни села Боголюбова, ни Дмитровского собора, облепленного зверями, райскими птицами-цветами, собора XII века во Владимире-на-Клязьме… Сами ведь иссушали свои корни, пока нас не качнули — и как качнули!» Все эти причины вели писателя к поискам подлинной основы, сердцевины бытия, которую он находил в праведной жизни во Христе.
Мир праведничества, каким его изображает Шмелев, не есть нечто однокачественное и однородное. Это мир поистине личностный. Он представлен целым массивом героев. Одни из них являются действующими лицами, другие — только упоминаются в ходе повествования, но неизменно соотносятся с героями первого плана. Среди персонажей, причастных праведничеству, можно выделить несколько групп. К первой группе относятся праведники Священного Писания и церковного предания: библейский Авраам, царь Соломон, псалмопевец Давид, Богоматерь; святитель Иоанн Златоуст, святитель Пантелеймон, великомученица Варвара, преподобные Сергий Радонежский и Савва Сторожевский. Это святые, чья жизнь воспринимается как безусловно высокий, чистый, прекрасный образец. Горкин, слушая житие святого Пантелеймона, плачет и шепчет,- «чистота-то, духовная высота какая! А тот тиран — хитрость говорит!..» Герои Шмелева соединены со святыми живой связью: к ним, как и к Богу, обращаются с молитвой, дают обеты, им посвящают труд и добрые дела. Живая вера в то, что святые не только пребывают в ином мире, но и реально участвуют в делах земных людей, неравнодушны к их судьбам — неизменная черта лучших шмелевских героев. Она помогает им и победить отчаяние, и преодолеть отчужденность и преобразить окружающий мир. Вот фрагмент описания крестного хода из «Лета Господня»: «Колышется-плывет сонм золотых хоругвей, благословляет нас всех, сияет праздниками, Святыми, угодниками, Мучениками, Преподобными… Это уж самое небо движется, землею грешной… прославленные все, увенчанные… Кажется мне: смотрят Они на нас, все — святые и светлые… А мы все грешные. Осматриваюсь и вижу: грязные все какие… сапожники, скорняки, а лица добрые, радостно смотрят на хоругви, будто даже с мольбой». Безрукий Семен, жалея овдовевшую бедную женщину, говорит: «Господь и на каждую птицу посылает вон… а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у тебя, да… Вон, руки нет, а …сыт, обут, одет, дай Бог каждому. Тут плакать не годится, как же так? Господь на землю пришел, не годится»… И во времена смуты, всеобщего беззакония и растерянности вера в Промысел, заступничество живого Бога является для праведника опорой, спасением, даже счастьем. Неверующий доктор Вышгородский («Няня из Москвы») перед смертью завидует няне Дарье Степановне Синицыной: «Это ты, Дарьюшка, счастливая, у тебя Бог есть, а у меня ничего, я и молиться разучился…» Только неграмотной, но «правильной» няне Вышгородский вверяет судьбу дочери, оставшейся сиротой в годы гражданской войны.
Вторая группа шмелевских праведников — монахи, пустынники, старцы. Особая красота и внутреннее богатство данного типа личности открылись писателю давно. «Они как-то достигли тайны — объединить в душе, слить в себе нераздельно два разных мира — земное и небесное, и это «небесное» для них стало таким же близким, таким же почти своим, как видимость», — говорится в очерке о Старом Валааме. И в интересующих нас произведениях монахи и старцы — это «соль земли»: старушка-монахиня из Высоко-Владычнего монастыря в «Неупиваемой чаше», старец Варнава в «Богомолье», старец Алексей в «Няне из Москвы». Монашество в его открытости миру, в его значимости для жизни обычного человека — вот предмет интереса Шмелева. Это люди, ушедшие от мира, но оставшиеся неравнодушными к его судьбам. Старушка-монахиня, сострадая горю Ильи, молится вместе с ним, дарит «просвирку». После этой встречи в душе героя воцаряются ощущение легкости бытия и веселье. Именно в монастыре Илья «почуял сердцем, что может быть в жизни радость. Много горя и слез видел и чуял Илья и испытал на себе; а здесь никто не сказал ему плохого слова». В монастыре происходит и поворотное событие в жизни Ильи: «положил Илья в сердце своем — служить Богу».
Люди, живущие в монастыре, не законодательствуют, а дают личный пример служения Богу и ближнему. Они далеко не всегда наставляют и поучают, открывая посетителям благость и милосердие Творца. Вспомним «Няню из Москвы»: отец Алексей (прототип этого героя — новопрославленный святой Алексий Зосимовский) заплакал, выслушав жалобу няни, а совет передал по-детски доверительно — «пошептал». В описании монастырской среды и ее действия на душу человека И.С. Шмелев обнаруживает родство с суждениями своего современника — А.А. Ухтомского. Знаменитый физиолог, выходец из старообрядцев, писал в 1923 году: «Так же, как смутная и мятущаяся душа поселяет вокруг себя… проповедь смуты, недоумения, страдания и мрака, так ясная и умиленная душа лесного жителя-подвижника поселяла… живую проповедь, живое ощущение Бога в мире, т.е. настоящее благолепие жизни бытия! И утружденные души… естественно поднимаются и тянутся странническими вереницами к тому светлому и тихому «земному раю», где дышится благолепием жизни, радостью и строем в мире!» (13, с. 146).
В изображении старцев немало общего с романом Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» (гл. «Старцы», «Русский инок»). Как и у Достоевского, старцы Шмелева — это «хранители Божьей правды», окруженные атмосферой умиления. Они отличаются светлыми лицами, ласковым обращением с людьми. Общение со старцами дает человеку вкус чистоты и праведной жизни, облегчает душевные тяготы. Атмосфера главы «Благословение», рассказ о встрече Горкина со старцем Варнавой в «Богомолье» перекликаются с главой «Верующие бабы» в «Братьях Карамазовых». И старец Зосима, и старец Варнава встречают посетителей добрым словом, лаской, утешением, всех благословляют, радуются добрым делам. Совет старца Алексея Дарье Степановне Синицыной — «Родная ты моя, не смущайся, все принимай… и чужой грех на себя прими, а не осуди. Без нас с тобой судит Судия… и все мы грехом запутаны, а вот Судия и рассудит» — напоминает поучения старца Зосимы о любви: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле», «И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что затрет он дело ваше и не даст ему свершиться… Бегите, дети, сего уныния! Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за грех людской… чуть только сделаешь себя и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват».
Доминанта образов старцев у Шмелева, как и у Достоевского, — милующая, неизбирательная, неосуждающая любовь, акцент не на личной, а на всеобщей греховности, на необходимости воспитания чувства всеобщей ответственности. По словам французского богослова О. Клемана, «духовный отец» получает… харизму сострадания (в букв, смысле: «страдать с кем-либо»), а через нее и дар смиренного и внимательного сердцеведения… «Духовный отец» прежде всего кроткий, мягкосердечный, безгранично любящий человек» (10, с. 142-143). Конечно, такое понимание любви имеет святоотеческие корни, если вспомнить знаменитый фрагмент из поучений св. Исаака Сирина: «И что такое сердце милующее?» — «возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы, от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умиляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред, ежечасно приносит молитву, чтобы сохранились и очистились; а также и об естестве пресмыкающихся молится с великою жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его по уподоблению в сем Богу» (9, с. 205-206).
К третьей группе шмелевских праведников относятся странники и блаженные: Пашенька-преблаженная в «Лете Господнем», Симеонушка в «Богомолье». Их литературные предшественники — некрасовский Влас, Макар Иванович в «Подростке» Ф.М. Достоевского. Странничество этих героев — наилучшее средство к достижению цели христианской жизни. Странники и блаженные окружены особым почтением, смысл их слов пытаются разгадать, их даже боятся. Нелицемерное обхождение, подчас — суровое поведение блаженных (Симеонушка, оказавшись в трактире, ударил палкой по шкаликам, кулаком — по чайнику) пробуждают в людях ответственность за свою жизнь, высвобождают из-под власти суеты. Легкость быта, порой — полная свобода от земных забот и радостей (в описаниях Пелагеи и Симеонушки повторяется мотив отказа от вкусного угощения) возвращает человеку ощущение скоротечности жизни, тленности земных благ. Поэтому странников воспринимают как основу мира. Как говорит один из персонажей «Богомолья»: «Такими-то еще и держимся».
Наконец, четвертая, самая многочисленная группа — праведники в миру. Возможно, это образы, по- особому дорогие и близкие писателю. Они выдвинуты в центр повествования. Для Шмелева, видимо, важно, что эти люди существуют в лоне простой, обыкновенной жизни, в стихии повседневности. Путь к праведности герои открывают для себя не путем ухода от этой действительности, а оставаясь на своем месте. Это Илья Шаронов, Арефий, Анастасия Павловна в «Неупиваемой чаше», Горкин, Сергей Иванович, безрукий Семен, Саша Юрцов, Анна Ивановна в «Лете Господнем», Горкин, Домна Панферов- на, Федя в «Богомолье», Дарья Степановна Синицына, Анна Ивановна, Васенька Ковров, граф Комаров в «Няне из Москвы» и многие другие. Среди них есть богатые и бедные, работники (слуги) и хозяева (господа), образованные и необразованные. Герои отличаются друг от друга и психологическим складом. Социальные и психологические особенности только подчеркивают общность главной ценностной установки: верность Богу и своему единственному месту в мире. Вспомним «комментарий» няни из Москвы к судьбе обнищавшего графа Комарова: «не страшно нищим стать, страшно себя потерять». А вот ответ няни на попреки в верности старине, в отсутствии стремления внешне приукрасить себя: «а чего мне новой-то быть, не бельишко, не выстираешь, а какой мне Бог вид дал, такой и ношу, не оборотень какой, не скидаюсь… Это нечистый образины всякие принимает, норовит все наоборот вывернуть».
Любовь к родной земле лучших шмелевских персонажей — это следствие верности своему единственному месту в мире и заповеди о любви к ближнему. Хотя Илья Шаронов познал в Италии «неиспиваемую сладость жизни», он возвращается в Россию, чтобы послужить своим даром родному краю. Ни большие деньги, ни богатые соборы, ни свобода существования за границей не привлекают его: «Бедную церковь видел Илья за тысячу верст, и не манили его богатые, в небо тянувшиеся соборы». Дарья Степановна Синицына считает эмиграцию наказанием умникам за поношение России: «Свое-то потеряли, на чужое чего смотреть. Будто нам испытание: теперь видите, как у Бога хорошо сотворено… и у вас было хорошо, а все вам мало, вот и жалейте».
Праведники Шмелева — это люди простого сознания. Простота героев писателя — не грубость, не опрощение, а целостность, нерасщепленность, чистота души, прямая устремленность к Богу. К мирским праведникам Шмелева применимы слова С.Н. Булгакова о христианском подвижнике: «Его внимание сосредоточивается на его прямом деле, его действительных обязанностях и их строгом, неукоснительном исполнении… Это перенесение центра внимания на себя и свои обязанности, освобождение от фальшивого самочувствия непризванного спасителя мира и неизбежно связанной с ним гордости оздоровляет душу, наполняя ее чувством здорового христианского смирения» (3, с. 324-323).
Самозабвенное и самоотверженное исполнение долга, родственно-внимательное отношение к окружающим ведет шмелевских праведников к высотам любви к ближнему. Необычайно трогательна молитва няни: «покарай Ты меня, взыщи на мне, а Катюньчика не оставь милостью!» Здесь ощущается красота души безгранично милостивой, не помнящей зла, готовой душу положить за ближнего. При этом в смиренном служении шмелевских праведников нет ничего рабского. Они являются личностями в прямом смысле слова, исполнены достоинства, способны постоять за себя и свою правду, предприимчивы и инициативны. Так, Горкин смело укоряет хозяина за отказ отпустить его на богомолье, Дарья Синицына, не страшась, говорит правду в лицо хозяевам. Будучи слугами по социальному положению, герои Шмелева верны завету апостола Павла: «Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу, не с видимою только услужливостью, как человекоугодники, но как рабы Христовы, исполняя волю Божию от души, служа с усердием, как Господу, а не как человекам, зная, что каждый получит от Господа по мере добра, которое он сделал, раб ли, или свободный» (Еф. 6, 5-8).
Праведность, какой ее изображает Шмелев, не знает ни национальных, ни конфессиональных границ. Подтверждение тому — рассуждения Дарьи Синицыной о татарине Османе: «Месяцу молится, а верный-то какой. Ведь он в рай попадет, в ра-ай… и спрашивать не будут, какой веры. Голову свою за нас клал… Ну, вот, возьмите… татарин, а и у него совесть есть».
Праведники, будучи носителями религиозной культуры личности, противопоставлены в «Неупиваемой чаше», «Няне из Москвы» образованным «неверам», «самодоволам». Под подозрение берется не образованность как таковая, а ее разрыв с христианской духовной основой прямо накануне трагических событий русской истории XX века. Именно простому человеку свойствен тот дар различения духов, который утрачен интеллигентами. Так, для няни добротность содержания книги зависит от личных свойств автора: «а книжки плохой, может, человек писал». Няня понимает, что социализм — это только мечта, причуда господ, так как они «бедных жалеют, а родного брата гнушаются». В своей критике ученых «Неверов» и защите праведных простецов Шмелев необычайно близок к своим святым современникам. Так, митрополит Серафим (Чичагов) с сожалением отмечал: «Наши интеллигенты мало понимают другую веру — непосредственную, детскую веру нашего народа» (12, с. 131). Святой праведный Иоанн Кронштадтский наставлял: «Уважай простую необразованность и учись у ней тому, чего нет у мнимообразованного, то есть простоте, незлобию, терпению и прочему. Необразованные — это младенцы о Христе, которым иногда Господь открывает тайны свои» (8, с. 485). Священномученик Илари- он (Троицкий) вопрошал: «Кто ближе к Богу и царству небесному: гордый ли завоеватель воздуха, который несется с головокружительной быстротой и устанавливает мировой рекорд, или смиренная убогая старушка, едва бредущая с котомкой за плечами по тропинке к Сергию Преподобному?» (6, с. 299).
Покажу основные черты шмелевского праведника в миру на примере образа Горкина, который «весь на правде стоит». Правда Горкина богата и многогранна. Ее основа — непрестанное сердечное сокрушение, неоскудевающее покаяние. Видимо, именно этой установкой ума и сердца и обрадовал старца Варнаву Горкин. Покаяние Горкина — это не столько страх и боязнь, сколько трепет души. Это путь к обретению чистоты и спокойствия. Не случайно Ваня в «Лете Господнем» отмечает его спокойный облик («Он так покойно смотрит в мои глаза»). После исповеди у Горкина «душа воспаряется», испытывает легкость, радуется. Покаяние, — истолковывает Г.В. Флоровский смысл писаний св. Исаака Сирина, — «это не только момент, но и постоянный мотив подлинной жизни. Ибо никто еще не выше искушений, и покаяние никогда не может быть окончательным… Именно плач и покаяние пролагают путь к истинной радости и утешению» (14, с. 186-187).
Неоскудевающее покаяние Горкина приносит свои плоды. Это не только скромность, нищелюбие, воздержание, благообразный внешний облик, чинное поведение, упорядоченный быт. Вершина устойчивой покаянной настроенности героя — свойство, которое в святоотеческой литературе именуется «слезным даром». Мотивы слез и радости сопровождают описание героя. Горкин плачет, слушая житие святого Пантелеймона. Он говорит Ване: «Смотри- взирай на святый крест и радуйся, им-то и спасен», «Наша вера хорошая, веселая». Герой плачет от радости после исповеди у старца. Это уже не слезы сердечного сокрушения, а слезы умиления перед святыней и благостью Творца.
Праведность Горкина испытывается способностью быть снисходительным и милостивым, отсутствием высокомерия. По словам св. Исаака Сирина, «немилостивый подвижник — бесплодное дерево» (9, с. 301). Ваня отзывается о Горкине: «Самый справедливый человек, но строгий. А со мной не строгий». Горкин корит Машу за насмешки над Денисом: «А смеяться над человеком не годится, он и то от запоя пропадет». Горкин поучает Ваню: «осерчал на кого — сейчас и погляди за него, позадь, и вспомнишь: стоит за ним. И обойдешься». На богомолье Горкин отказывается осуждать дьякона, позднее — боится поссориться с Домной Панферовной. Герой верит не только во всеобщее Воскресение, но и во всеобщее прощение. Подтверждение тому — разговор со скорняком о посмертной судьбе Ивана Грозного: «Горкин говорит, что Митрополит-мученик теперь Ангел, и все умученные Грозным Царем теперь уж лики ангельские. И все возопиют у Престола Господня: «отпусти ему, Господи!»— и простит Господь». Вера во всеобщее прощение придает облику Горкина особенно светлый и гармоничный характер.
В миропонимании шмелевских праведников есть и моменты «еретичества»: в праздник Троицы Горкин читает молитву, обращенную к матери-сырой земле; Илья Шаронов пишет иконы «по-новому», «красиво», но «без строгости»; его «тетрадь» до времени утаивается в покоях настоятельницы монастыря. Истоки этих воззрений — народные верования, трансформировавшие христианство. В них живет, по словам ученого архиерея из «Неупиваемой чаши», «тоска человеческого сердца». Она не только не мешает героям оставаться верующими, но и придает их облику особую человечность.
Праведники, какими их изображает писатель, отличаются друг от друга степенью духовных дарований, сохраняя единство в главном. Как говорит один из героев «Богомолья», лексически переиначивая Евангелие: «В доме у Бога обителей много». Очаги праведности — центры подлинной жизни в стихии повседневного, обыкновенного, житейски-будничного. Любовь, прощение, отказ от осуждения, забота о благообразии личной и домашней жизни, терпеливое перенесение страданий, общее переживание радости, скорби создают ощущение присутствия благодати, проводниками которой являются праведники. Они ненасильственно привлекают к себе людские сердца и обладают энергией преображения жизни. Знаменателен в этом отношении эпизод примирения в «Богомолье», растрогавший паломников: «Правильные вы, глядеть на вас радостно». Рискну предположить, что прообраз таинственного единения людей в художественном мире Шмелева — жизнь в свете Пресвятой Троицы. Праздник Троицы имеет, на наш взгляд, важное значение для понимания христианских воззрений: в «Лете Господнем» Троица как бы выделена в череде двунадесятых праздников особо проникновенным описанием; иконой Троицы отец благословляет маленького Ваню; на богомолье («Богомолье») отправляются в обитель Пресвятой Троицы.
Многообразие типов праведной личности создает необычную структуру художественного целого. На первом плане изображения оказываются праведники в пределах одной семьи или одного дома, на втором — праведники России, в отдаленной перспективе — святые Церкви. Сами же произведения — при всем их жанровом своеобразии — можно назвать частями одного предания о семейном и народном бытии. Роль писателя при этом — роль хранителя и записчика предания.
Доминанта религиозности шмелевских праведников — умиление — сложный духовный комплекс. В избранных нами произведениях умиление из сферы героев проникает в сферу авторской эмоциональности. Как показала И.Л. Альми, эта сфера граничит с сентиментальностью, но ей не тождественна (1, с. 122). Она заслуживает отдельного рассмотрения в соотнесенности с произведениями Ф.М. Достоевского, а также с работами русского философа- эмигранта Н.С. Арсеньева о формах русской жизни (2, с. 239-242).
Тема праведничества у Шмелева — это воскрешение лучших традиций русской классики, запечатленной тысячелетней печатью Крещения. При этом в русской литературе XIX века сформировались два варианта праведной личности — человек «простого сознания» (пушкинские Савельич, няня Татьяны Лариной; Наталья Савишна и немец Карл Иванович в «Детстве» Л.Н. Толстого; Агафья в «Дворянском гнезде» И.С. Тургенева; Любовь Онисимовна в «Тупейном художнике» и Праша в «Даме и фефеле» Н.С. Лескова) и образованный «русский европеец» (Татьяна Ларина, Лиза Калитина, Марья Болконская, лесковский Савелий Туберозов). Шмелев явно отдает предпочтение первому типу, выводя его с периферии повествования в центр. В «Няне из Москвы» происходит решительное обновление традиции: человек «простого сознания», до сих пор подававшийся объектно, ведет рассказ соло, раскрывая свое видение важнейших черт и событий русской жизни в XX веке. Вопреки своим современникам — А.М. Горькому и Д.С. Мережковскому — И.С. Шмелев увидел в праведниках не косность, не отсталость, не «рабское смирение», а нетленную красоту души, поэзию любви к малому и близкому, простоту и сердечный «ум». В родной старине писатель нашел опору в борьбе с возобладавшими в XX веке человекобожием, философией «деонтологизированного субъекта». Эта вера и философия сделали возможной радикальное отвержение ценностей и безоглядное отрицание тысячелетнего прошлого России.
Творческий путь И.С. Шмелева глубоко своеобразен, но в основе своей повторяет путь великих русских литераторов. «Наша литература, — писал игумен Иларион (Троицкий), — неизменно живет интересами религиозными… Для нашей литературы высшая ценность — душа человека, а не внешнее его положение в водовороте культурной работы. Русский писатель верит в осуществимость идеала преображения, в торжество добра и правды» (6, с. 278-279).
ПРИМЕЧАНИЯ:
- Альми И.Л. Поэтика образов праведников в поздних романах Ф.М. Достоевского (Пафос умиления и характер его воплощения в фигурах странника Макара и старца Зосимы) // Альми ИЛ. Статьи о поэзии и прозе. Кн. 2. — Владимир, 1999;
- Арсеньев Н.С. Из русской культурной и творческой традиции. London, 1992;
- Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество (Из размышлений о религиозных идеалах русской интеллигенции) // Булгаков С.Н. Сочинения: в 2-х т. Т.2 — М., 1993;
- Есаулов И.А. Поэтика литературы русского зарубежья (Шмелев п Набоков: два типа завершения традиции) //Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. — Петрозаводск, 1995;
- Жирмунский В.М. Преодолевшие символизм //Жирмунский В.М. Поэзия Александра Блока. Преодолевшие символизм. — М.,1998;
- Священномученик Иларион, архиепископ Верейский. Без Церкви нет спасения. — М. — СПб., 2000;
- Ильин И.А. «Святая Русь». «Богомолье» Шмелева // Ильин ИА Одинокий художник — М., 1993;
- Святой праведный Иоанн Кронштадтский. Мысли христианина. — Спб, 1903. —• Переиздание Спасо-Преображенского Игарского монастыря Полтавской епархии;
- Аввы Исаака Сирина Слова подвижнические. — М., 1993;
- Клеман О. Истоки. Богословие отцов Древней Церкви. Тексты и комментарии. — М., 1994;
- Любомудров А.М. К проблеме воцерковленного героя (Достоевский, Зайцев, Шмелев) // Христианство и русская литература. Сб.З. — Спб., 1999;
- Митрополит Серафим (Чичагов) Да будет воля Твоя. Лествица для молитв веры. Часть II. М. — СПб., 1993;
- Ухтомский А.А. Заслуженный собеседник Этика. Религия. Наука. — Рыбинск, 1997;
- Флоровский Г.В. Восточные отцы V — VIII веков. Из чтений в православном богословском институте в Париже. — Париж, 1933;
- Хализев В.Е. «Герои времени» и праведничество в освещении русских писателей XIX века // Русская литература XIX века и христианство. — М., 1997.