Образы праведников в произведениях И.С. Шмелева

18 апреля 2016


Образы праведников в русской литературе долгое время третировались сторонниками критического реализма. Слово «праведник» было синонимом косности, обывательщины, отсталости. На роль идеальных героев выдвигали борцов и революционеров. Интерес к типу простого человека, обладающего потенциалом праведности, возник в 1950-е годы, в работах Д.Е. Максимова о Лермонтове. Это было поистине новым словом, преодолением социологической догматики в литературоведении. Интерес к герою-праведнику рос стремительно и неуклонно. Исследователи творчества А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, А.Н. Островского и И.С. Лескова, Ф.М. Достоевского и А.П. Чехова заговорили о поисках «цельного человека» в русской литературе. Образы праведников стали откликом на эти поиски, так как герои времени — «лишние люди», богоборцы, нигилисты, революционеры — лишены цельности (15). Пришло время и для изучения концепции праведничества в творчестве И.С. Шмелева — продолжателя традиций русского реализма.

Тему не назовешь новаторской. Еще И.А. Ильин указал на сердцевину творчества писателя: «жажда праведности» как «живая субстанция Руси» (7, с. 130, 131). Эта идея получила развитие в работах современных ученых — А.М. Любомудрова, И.А. Есаулова (4,11). Но целостного описания феномена праведничества в его религиозных истоках и внешних проявлениях пока нет. Для выполнения этой задачи потребуется не одно исследование. В настоящей статье предпринята попытка уяснить основные типы праведной личности в творчестве И.С. Шмелева и роль образов праведников в художественном мире «Неупиваемой чаши» (1918), «Лета Господня» (1933- 1948), «Богомолья» (1935), «Няни из Москвы» (1936).

Эта тема появляется в творчестве писателя еще до Октябрьской революции 1917 года («На скалах Валаама», революции становится центральной и звучит особенно ярко, проникновенно. Тому есть несколько причин. Первая — экзистенциальная. Она отчетливо сформулирована в художественных произведениях и публицистике И.С. Шмелева. В «Солнце мертвых» доктор говорит об утопизме попыток устроиться «с земным-то богом», создав «новое Евангелие»: «Главное — успокоили человеков: от обезьяны — и получай мандат! Всякая вошь дерзай смело и безоглядно. Вот оно, Великое Воскресение… вши! Нет, какова «кривая»-то?! победная-то кривая?! От обезьяны, от крови, от помойки — к высотам, к Богу-Духу… и проникновению космоса чудеснейшим Смыслом и Богом-Словом, и… нисхождение, как с горы на салазках, ко вши, кровью кормящейся и на все с дерзновением ползущей». В статье «Душа Родины» (1924), полемизируя с идеалами «левых» («коллектив и его корыто») и «правых» («старые дрожжи только и мясо жизни, и «наши земли», и камергерские мундиры, и там нет братства»), И.С. Шмелев заявлял: «Наши пути прямые, пути Божьи, пути широкой души народной, объемлющей Любовью!» Кризис современности писатель связывал с утратой идеала жизни, пронизанной «светом Разума во Христе». Только возрождение на основе религиозной, «высоконравственной», — верил писатель, — спасет от кризиса.

Вторая причина обращения к теме — собственно литературная. На исходе «серебряного века», в 1916 году, в качестве итога эстетических исканий неавангардистской интеллигенции прозвучали весьма знаменательные слова В.М. Жирмунского о «новом реализме» (в переизданиях 1928 и 1977 годов этот абзац опускался): «мы хотели бы, чтобы этот новый реализм не забыл приобретений предшествующей эпохи; чтобы он основывался на твердом и незыблемом религиозном чувстве, на положительной религии, вошедшей в историю и в быт и освещающей всю жизнь и все вещи в их стройном взаимоотношении» (5, с. 56). Эта простая и твердая вера, вошедшая в жизнь русского человека, и стала предметом творчества И.С. Шмелева.

Наконец, еще одна причина связана с неумением человека по-настоящему ценить и любить то, что дано Богом в его распоряжение, на поддержание и развитие. Эта черта проявилась в людях накануне революции и стала одной из духовных причин политического переворота. Вот что писала современница И.С. Шмелева Анна Ахматова в 1915 году:

Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день Поминальным днем, —
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве.

Вероятно, эти чувства были близки и Ивану Шмелеву. Герой его повести «Куликово поле» укоряет себя: «Не побывал и на Бородинском Поле, в Печерах, Изборске, на Белоозере. Не знаю Киева, Пскова, Новгорода Великого… ни села Боголюбова, ни Дмитровского собора, облепленного зверями, райскими птицами-цветами, собора XII века во Владимире-на-Клязьме… Сами ведь иссушали свои корни, пока нас не качнули — и как качнули!» Все эти причины вели писателя к поискам подлинной основы, сердцевины бытия, которую он находил в праведной жизни во Христе.

Мир праведничества, каким его изображает Шмелев, не есть нечто однокачественное и однородное. Это мир поистине личностный. Он представлен целым массивом героев. Одни из них являются действующими лицами, другие — только упоминаются в ходе повествования, но неизменно соотносятся с героями первого плана. Среди персонажей, причастных праведничеству, можно выделить несколько групп. К первой группе относятся праведники Священного Писания и церковного предания: библейский Авраам, царь Соломон, псалмопевец Давид, Богоматерь; святитель Иоанн Златоуст, святитель Пантелеймон, великомученица Варвара, преподобные Сергий Радонежский и Савва Сторожевский. Это святые, чья жизнь воспринимается как безусловно высокий, чистый, прекрасный образец. Горкин, слушая житие святого Пантелеймона, плачет и шепчет,- «чистота-то, духовная высота какая! А тот тиран — хитрость говорит!..» Герои Шмелева соединены со святыми живой связью: к ним, как и к Богу, обращаются с молитвой, дают обеты, им посвящают труд и добрые дела. Живая вера в то, что святые не только пребывают в ином мире, но и реально участвуют в делах земных людей, неравнодушны к их судьбам — неизменная черта лучших шмелевских героев. Она помогает им и победить отчаяние, и преодолеть отчужденность и преобразить окружающий мир. Вот фрагмент описания крестного хода из «Лета Господ­ня»: «Колышется-плывет сонм золотых хоругвей, благословляет нас всех, сияет праздниками, Святы­ми, угодниками, Мучениками, Преподобными… Это уж самое небо движется, землею грешной… прослав­ленные все, увенчанные… Кажется мне: смотрят Они на нас, все — святые и светлые… А мы все грешные. Осматриваюсь и вижу: грязные все какие… сапожни­ки, скорняки, а лица добрые, радостно смотрят на хоругви, будто даже с мольбой». Безрукий Семен, жалея овдовевшую бедную женщину, говорит: «Гос­подь и на каждую птицу посылает вон… а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у тебя, да… Вон, руки нет, а …сыт, обут, одет, дай Бог каждому. Тут пла­кать не годится, как же так? Господь на землю при­шел, не годится»… И во времена смуты, всеобщего беззакония и растерянности вера в Промысел, зас­тупничество живого Бога является для праведника опорой, спасением, даже счастьем. Неверующий док­тор Вышгородский («Няня из Москвы») перед смер­тью завидует няне Дарье Степановне Синицыной: «Это ты, Дарьюшка, счастливая, у тебя Бог есть, а у меня ничего, я и молиться разучился…» Только не­грамотной, но «правильной» няне Вышгородский вверяет судьбу дочери, оставшейся сиротой в годы гражданской войны.

Вторая группа шмелевских праведников — мо­нахи, пустынники, старцы. Особая красота и внут­реннее богатство данного типа личности открылись писателю давно. «Они как-то достигли тайны — объединить в душе, слить в себе нераздельно два разных мира — земное и небесное, и это «небесное» для них стало таким же близким, таким же почти своим, как видимость», — говорится в очерке о Ста­ром Валааме. И в интересующих нас произведениях монахи и старцы — это «соль земли»: старушка-мо­нахиня из Высоко-Владычнего монастыря в «Неупиваемой чаше», старец Варнава в «Богомолье», старец Алексей в «Няне из Москвы». Монашество в его от­крытости миру, в его значимости для жизни обыч­ного человека — вот предмет интереса Шмелева. Это люди, ушедшие от мира, но оставшиеся неравнодуш­ными к его судьбам. Старушка-монахиня, сострадая горю Ильи, молится вместе с ним, дарит «просвир­ку». После этой встречи в душе героя воцаряются ощущение легкости бытия и веселье. Именно в мо­настыре Илья «почуял сердцем, что может быть в жизни радость. Много горя и слез видел и чуял Илья и испытал на себе; а здесь никто не сказал ему пло­хого слова». В монастыре происходит и поворотное событие в жизни Ильи: «положил Илья в сердце сво­ем — служить Богу».

Люди, живущие в монастыре, не законодатель­ствуют, а дают личный пример служения Богу и ближнему. Они далеко не всегда наставляют и по­учают, открывая посетителям благость и милосер­дие Творца. Вспомним «Няню из Москвы»: отец Алек­сей (прототип этого героя — новопрославленный святой Алексий Зосимовский) заплакал, выслушав жалобу няни, а совет передал по-детски доверитель­но — «пошептал». В описании монастырской среды и ее действия на душу человека И.С. Шмелев обнару­живает родство с суждениями своего современника — А.А. Ухтомского. Знаменитый физиолог, выходец из старообрядцев, писал в 1923 году: «Так же, как смутная и мятущаяся душа поселяет вокруг себя… проповедь смуты, недоумения, страдания и мрака, так ясная и умиленная душа лесного жителя-подвижника поселяла… живую проповедь, живое ощущение Бога в мире, т.е. настоящее благолепие жизни бы­тия! И утружденные души… естественно поднимают­ся и тянутся странническими вереницами к тому светлому и тихому «земному раю», где дышится бла­голепием жизни, радостью и строем в мире!» (13, с. 146).

В изображении старцев немало общего с рома­ном Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» (гл. «Старцы», «Русский инок»). Как и у Достоевского, старцы Шмелева — это «хранители Божьей правды», окруженные атмосферой умиления. Они отличают­ся светлыми лицами, ласковым обращением с людь­ми. Общение со старцами дает человеку вкус чисто­ты и праведной жизни, облегчает душевные тяготы. Атмосфера главы «Благословение», рассказ о встре­че Горкина со старцем Варнавой в «Богомолье» пе­рекликаются с главой «Верующие бабы» в «Братьях Карамазовых». И старец Зосима, и старец Варнава встречают посетителей добрым словом, лаской, уте­шением, всех благословляют, радуются добрым де­лам. Совет старца Алексея Дарье Степановне Сини­цыной — «Родная ты моя, не смущайся, все прини­май… и чужой грех на себя прими, а не осуди. Без нас с тобой судит Судия… и все мы грехом запутаны, а вот Судия и рассудит» — напоминает поучения старца Зосимы о любви: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на зем­ле», «И да не смущает вас грех людей в вашем дела­нии, не бойтесь, что затрет он дело ваше и не даст ему свершиться… Бегите, дети, сего уныния! Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответ­чиком за грех людской… чуть только сделаешь себя и за всех ответчиком искренно, то тотчас же уви­дишь, что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват».

Доминанта образов старцев у Шмелева, как и у Достоевского, — милующая, неизбирательная, неосуждающая любовь, акцент не на личной, а на все­общей греховности, на необходимости воспитания чувства всеобщей ответственности. По словам французского богослова О. Клемана, «духовный отец» получает… харизму сострадания (в букв, смыс­ле: «страдать с кем-либо»), а через нее и дар сми­ренного и внимательного сердцеведения… «Духов­ный отец» прежде всего кроткий, мягкосердечный, безгранично любящий человек» (10, с. 142-143). Ко­нечно, такое понимание любви имеет святоотечес­кие корни, если вспомнить знаменитый фрагмент из поучений св. Исаака Сирина: «И что такое серд­це милующее?» — «возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека исто­чают слезы, от великой и сильной жалости, объем­лющей сердце. И от великого терпения умиляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловес­ных, и о врагах истины, и о делающих ему вред, ежечасно приносит молитву, чтобы сохранились и очистились; а также и об естестве пресмыкающих­ся молится с великою жалостью, какая без меры воз­буждается в сердце его по уподоблению в сем Богу» (9, с. 205-206).

К третьей группе шмелевских праведников отно­сятся странники и блаженные: Пашенька-преблаженная в «Лете Господнем», Симеонушка в «Богомо­лье». Их литературные предшественники — некра­совский Влас, Макар Иванович в «Подростке» Ф.М. Достоевского. Странничество этих героев — наилуч­шее средство к достижению цели христианской жизни. Странники и блаженные окружены особым почтением, смысл их слов пытаются разгадать, их даже боятся. Нелицемерное обхождение, подчас — суровое поведение блаженных (Симеонушка, оказав­шись в трактире, ударил палкой по шкаликам, кула­ком — по чайнику) пробуждают в людях ответствен­ность за свою жизнь, высвобождают из-под власти суеты. Легкость быта, порой — полная свобода от земных забот и радостей (в описаниях Пелагеи и Симеонушки повторяется мотив отказа от вкусного угощения) возвращает человеку ощущение скоро­течности жизни, тленности земных благ. Поэтому странников воспринимают как основу мира. Как го­ворит один из персонажей «Богомолья»: «Такими-то еще и держимся».

Наконец, четвертая, самая многочисленная груп­па — праведники в миру. Возможно, это образы, по- особому дорогие и близкие писателю. Они выдви­нуты в центр повествования. Для Шмелева, видимо, важно, что эти люди существуют в лоне простой, обыкновенной жизни, в стихии повседневности. Путь к праведности герои открывают для себя не путем ухода от этой действительности, а оставаясь на своем месте. Это Илья Шаронов, Арефий, Анаста­сия Павловна в «Неупиваемой чаше», Горкин, Сергей Иванович, безрукий Семен, Саша Юрцов, Анна Ива­новна в «Лете Господнем», Горкин, Домна Панферов- на, Федя в «Богомолье», Дарья Степановна Синицы­на, Анна Ивановна, Васенька Ковров, граф Комаров в «Няне из Москвы» и многие другие. Среди них есть богатые и бедные, работники (слуги) и хозяева (гос­пода), образованные и необразованные. Герои от­личаются друг от друга и психологическим складом. Социальные и психологические особенности толь­ко подчеркивают общность главной ценностной установки: верность Богу и своему единственному месту в мире. Вспомним «комментарий» няни из Москвы к судьбе обнищавшего графа Комарова: «не страшно нищим стать, страшно себя потерять». А вот ответ няни на попреки в верности старине, в отсут­ствии стремления внешне приукрасить себя: «а чего мне новой-то быть, не бельишко, не выстираешь, а какой мне Бог вид дал, такой и ношу, не оборотень какой, не скидаюсь… Это нечистый образины вся­кие принимает, норовит все наоборот вывернуть».

Любовь к родной земле лучших шмелевских пер­сонажей — это следствие верности своему един­ственному месту в мире и заповеди о любви к ближ­нему. Хотя Илья Шаронов познал в Италии «неиспиваемую сладость жизни», он возвращается в Россию, чтобы послужить своим даром родному краю. Ни большие деньги, ни богатые соборы, ни свобода су­ществования за границей не привлекают его: «Бед­ную церковь видел Илья за тысячу верст, и не мани­ли его богатые, в небо тянувшиеся соборы». Дарья Степановна Синицына считает эмиграцию наказа­нием умникам за поношение России: «Свое-то по­теряли, на чужое чего смотреть. Будто нам испыта­ние: теперь видите, как у Бога хорошо сотворено… и у вас было хорошо, а все вам мало, вот и жалейте».

Праведники Шмелева — это люди простого со­знания. Простота героев писателя — не грубость, не опрощение, а целостность, нерасщепленность, чис­тота души, прямая устремленность к Богу. К мирс­ким праведникам Шмелева применимы слова С.Н. Булгакова о христианском подвижнике: «Его внимание сосредоточивается на его прямом деле, его действительных обязанностях и их строгом, неукос­нительном исполнении… Это перенесение центра внимания на себя и свои обязанности, освобожде­ние от фальшивого самочувствия непризванного спасителя мира и неизбежно связанной с ним гор­дости оздоровляет душу, наполняя ее чувством здо­рового христианского смирения» (3, с. 324-323).

Самозабвенное и самоотверженное исполнение долга, родственно-внимательное отношение к окру­жающим ведет шмелевских праведников к высотам любви к ближнему. Необычайно трогательна молит­ва няни: «покарай Ты меня, взыщи на мне, а Катюньчика не оставь милостью!» Здесь ощущается красо­та души безгранично милостивой, не помнящей зла, готовой душу положить за ближнего. При этом в смиренном служении шмелевских праведников нет ничего рабского. Они являются личностями в пря­мом смысле слова, исполнены достоинства, способ­ны постоять за себя и свою правду, предприимчивы и инициативны. Так, Горкин смело укоряет хозяина за отказ отпустить его на богомолье, Дарья Сини­цына, не страшась, говорит правду в лицо хозяевам. Будучи слугами по социальному положению, герои Шмелева верны завету апостола Павла: «Рабы, пови­нуйтесь господам своим по плоти со страхом и тре­петом, в простоте сердца вашего, как Христу, не с видимою только услужливостью, как человекоугодники, но как рабы Христовы, исполняя волю Божию от души, служа с усердием, как Господу, а не как че­ловекам, зная, что каждый получит от Господа по мере добра, которое он сделал, раб ли, или свобод­ный» (Еф. 6, 5-8).

Праведность, какой ее изображает Шмелев, не знает ни национальных, ни конфессиональных гра­ниц. Подтверждение тому — рассуждения Дарьи Синицыной о татарине Османе: «Месяцу молится, а верный-то какой. Ведь он в рай попадет, в ра-ай… и спрашивать не будут, какой веры. Голову свою за нас клал… Ну, вот, возьмите… татарин, а и у него совесть есть».

Праведники, будучи носителями религиозной культуры личности, противопоставлены в «Неупи­ваемой чаше», «Няне из Москвы» образованным «неверам», «самодоволам». Под подозрение берется не образованность как таковая, а ее разрыв с христи­анской духовной основой прямо накануне трагичес­ких событий русской истории XX века. Именно про­стому человеку свойствен тот дар различения духов, который утрачен интеллигентами. Так, для няни доб­ротность содержания книги зависит от личных свойств автора: «а книжки плохой, может, человек писал». Няня понимает, что социализм — это только мечта, причуда господ, так как они «бедных жалеют, а родного брата гнушаются». В своей критике уче­ных «Неверов» и защите праведных простецов Шме­лев необычайно близок к своим святым современ­никам. Так, митрополит Серафим (Чичагов) с сожа­лением отмечал: «Наши интеллигенты мало пони­мают другую веру — непосредственную, детскую веру нашего народа» (12, с. 131). Святой праведный Иоанн Кронштадтский наставлял: «Уважай простую необразованность и учись у ней тому, чего нет у мнимообразованного, то есть простоте, незлобию, терпению и прочему. Необразованные — это мла­денцы о Христе, которым иногда Господь открыва­ет тайны свои» (8, с. 485). Священномученик Илари- он (Троицкий) вопрошал: «Кто ближе к Богу и цар­ству небесному: гордый ли завоеватель воздуха, ко­торый несется с головокружительной быстротой и устанавливает мировой рекорд, или смиренная убо­гая старушка, едва бредущая с котомкой за плечами по тропинке к Сергию Преподобному?» (6, с. 299).

Покажу основные черты шмелевского праведни­ка в миру на примере образа Горкина, который «весь на правде стоит». Правда Горкина богата и много­гранна. Ее основа — непрестанное сердечное сокру­шение, неоскудевающее покаяние. Видимо, именно этой установкой ума и сердца и обрадовал старца Варнаву Горкин. Покаяние Горкина — это не столько страх и боязнь, сколько трепет души. Это путь к об­ретению чистоты и спокойствия. Не случайно Ваня в «Лете Господнем» отмечает его спокойный облик («Он так покойно смотрит в мои глаза»). После ис­поведи у Горкина «душа воспаряется», испытывает легкость, радуется. Покаяние, — истолковывает Г.В. Флоровский смысл писаний св. Исаака Сирина, — «это не только момент, но и постоянный мотив подлинной жизни. Ибо никто еще не выше искуше­ний, и покаяние никогда не может быть окончатель­ным… Именно плач и покаяние пролагают путь к ис­тинной радости и утешению» (14, с. 186-187).

Неоскудевающее покаяние Горкина приносит свои плоды. Это не только скромность, нищелюбие, воздержание, благообразный внешний облик, чин­ное поведение, упорядоченный быт. Вершина устой­чивой покаянной настроенности героя — свойство, которое в святоотеческой литературе именуется «слезным даром». Мотивы слез и радости сопровож­дают описание героя. Горкин плачет, слушая житие святого Пантелеймона. Он говорит Ване: «Смотри- взирай на святый крест и радуйся, им-то и спасен», «Наша вера хорошая, веселая». Герой плачет от ра­дости после исповеди у старца. Это уже не слезы сердечного сокрушения, а слезы умиления перед святыней и благостью Творца.

Праведность Горкина испытывается способно­стью быть снисходительным и милостивым, отсут­ствием высокомерия. По словам св. Исаака Сири­на, «немилостивый подвижник — бесплодное де­рево» (9, с. 301). Ваня отзывается о Горкине: «Са­мый справедливый человек, но строгий. А со мной не строгий». Горкин корит Машу за насмешки над Денисом: «А смеяться над человеком не годится, он и то от запоя пропадет». Горкин поучает Ваню: «осерчал на кого — сейчас и погляди за него, по­задь, и вспомнишь: стоит за ним. И обойдешься». На богомолье Горкин отказывается осуждать дья­кона, позднее — боится поссориться с Домной Панферовной. Герой верит не только во всеобщее Вос­кресение, но и во всеобщее прощение. Подтверж­дение тому — разговор со скорняком о посмерт­ной судьбе Ивана Грозного: «Горкин говорит, что Митрополит-мученик теперь Ангел, и все умучен­ные Грозным Царем теперь уж лики ангельские. И все возопиют у Престола Господня: «отпусти ему, Господи!»— и простит Господь». Вера во всеобщее прощение придает облику Горкина особенно свет­лый и гармоничный характер.

В миропонимании шмелевских праведников есть и моменты «еретичества»: в праздник Троицы Гор­кин читает молитву, обращенную к матери-сырой земле; Илья Шаронов пишет иконы «по-новому», «красиво», но «без строгости»; его «тетрадь» до вре­мени утаивается в покоях настоятельницы монас­тыря. Истоки этих воззрений — народные верова­ния, трансформировавшие христианство. В них живет, по словам ученого архиерея из «Неупиваемой чаши», «тоска человеческого сердца». Она не только не мешает героям оставаться верующими, но и при­дает их облику особую человечность.

Праведники, какими их изображает писатель, отличаются друг от друга степенью духовных даро­ваний, сохраняя единство в главном. Как говорит один из героев «Богомолья», лексически переиначи­вая Евангелие: «В доме у Бога обителей много». Оча­ги праведности — центры подлинной жизни в сти­хии повседневного, обыкновенного, житейски-будничного. Любовь, прощение, отказ от осуждения, забота о благообразии личной и домашней жизни, терпеливое перенесение страданий, общее пережи­вание радости, скорби создают ощущение присут­ствия благодати, проводниками которой являются праведники. Они ненасильственно привлекают к себе людские сердца и обладают энергией преобра­жения жизни. Знаменателен в этом отношении эпи­зод примирения в «Богомолье», растрогавший па­ломников: «Правильные вы, глядеть на вас радост­но». Рискну предположить, что прообраз таинствен­ного единения людей в художественном мире Шме­лева — жизнь в свете Пресвятой Троицы. Праздник Троицы имеет, на наш взгляд, важное значение для понимания христианских воззрений: в «Лете Господ­нем» Троица как бы выделена в череде двунадеся­тых праздников особо проникновенным описани­ем; иконой Троицы отец благословляет маленького Ваню; на богомолье («Богомолье») отправляются в обитель Пресвятой Троицы.

Многообразие типов праведной личности созда­ет необычную структуру художественного целого. На первом плане изображения оказываются правед­ники в пределах одной семьи или одного дома, на втором — праведники России, в отдаленной перс­пективе — святые Церкви. Сами же произведения — при всем их жанровом своеобразии — можно на­звать частями одного предания о семейном и народ­ном бытии. Роль писателя при этом — роль храни­теля и записчика предания.

Доминанта религиозности шмелевских правед­ников — умиление — сложный духовный комплекс. В избранных нами произведениях умиление из сфе­ры героев проникает в сферу авторской эмоцио­нальности. Как показала И.Л. Альми, эта сфера гра­ничит с сентиментальностью, но ей не тождествен­на (1, с. 122). Она заслуживает отдельного рассмот­рения в соотнесенности с произведениями Ф.М. До­стоевского, а также с работами русского философа- эмигранта Н.С. Арсеньева о формах русской жизни (2, с. 239-242).

Тема праведничества у Шмелева — это воскре­шение лучших традиций русской классики, запечат­ленной тысячелетней печатью Крещения. При этом в русской литературе XIX века сформировались два варианта праведной личности — человек «простого сознания» (пушкинские Савельич, няня Татьяны Ла­риной; Наталья Савишна и немец Карл Иванович в «Детстве» Л.Н. Толстого; Агафья в «Дворянском гнез­де» И.С. Тургенева; Любовь Онисимовна в «Тупейном художнике» и Праша в «Даме и фефеле» Н.С. Леско­ва) и образованный «русский европеец» (Татьяна Ларина, Лиза Калитина, Марья Болконская, лесковс­кий Савелий Туберозов). Шмелев явно отдает пред­почтение первому типу, выводя его с периферии повествования в центр. В «Няне из Москвы» проис­ходит решительное обновление традиции: человек «простого сознания», до сих пор подававшийся объектно, ведет рассказ соло, раскрывая свое виде­ние важнейших черт и событий русской жизни в XX веке. Вопреки своим современникам — А.М. Горько­му и Д.С. Мережковскому — И.С. Шмелев увидел в праведниках не косность, не отсталость, не «рабс­кое смирение», а нетленную красоту души, поэзию любви к малому и близкому, простоту и сердечный «ум». В родной старине писатель нашел опору в борь­бе с возобладавшими в XX веке человекобожием, философией «деонтологизированного субъекта». Эта вера и философия сделали возможной радикаль­ное отвержение ценностей и безоглядное отрица­ние тысячелетнего прошлого России.

Творческий путь И.С. Шмелева глубоко своеоб­разен, но в основе своей повторяет путь великих рус­ских литераторов. «Наша литература, — писал игу­мен Иларион (Троицкий), — неизменно живет ин­тересами религиозными… Для нашей литературы высшая ценность — душа человека, а не внешнее его положение в водовороте культурной работы. Русский писатель верит в осуществимость идеала преобра­жения, в торжество добра и правды» (6, с. 278-279).

ПРИМЕЧАНИЯ:

Статью прочитали:

711 раз

Понравилась статья? Поделитесь в социальных сетях: